ПРАВА НЕ ДАЮТ,ПРАВА БЕРУТ!

Сыновья его только что слезли с коней. Это были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные моджахеды. Крепкие, здоровые лица их были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.

– Стойте, стойте! Дайте мне разглядеть вас хорошенько, – продолжал он, поворачивая их, – какие же длинные на вас штаны! Экие штаны! Таких штанов еще и на свете не было. А побеги который-нибудь из вас! Я посмотрю, не шлепнется ли он на землю, запутавшись в полы.

– Не смейся, не смейся, отец! – сказал наконец старший из них.

– Смотри ты, какой важный. А отчего ж не смеяться?

– Да так, хоть ты мне и отец, а как будешь смеяться, то, клянусь Аллахом, поколочу!

– Отца?.. – сказал Аль-Бульба, отступивши с удивлением несколько шагов назад.

– Да хоть и отца. За обиду не посмотрю и не уважу никого.

– Как же хочешь ты со мною биться? Разве на кулаки?

– Да уж на чем бы то ни было.

– Ну, давай на кулаки! – говорил Аль-Бульба, засучив рукава своего иранского халата, – посмотрю я, что за человек ты в кулачном бою!

И отец с сыном, вместо приветствия после давней отлучки, начали насаживать друг другу тумаки и в бока, и в поясницу, и в грудь, то отступая и оглядываясь, то вновь наступая.

– Смотрите, добрые люди: одурел старый! совсем шайтан разум помутил! – говорила бледная, худощавая мать их, стоявшая у порога и не успевшая еще обнять детей своих. – Дети приехали домой, больше году их не видали, а он задумал невесть что: на кулаках биться!

– Славно бьется! – говорил Аль-Бульба, остановившись. – Видит Аллах, хорошо! – продолжал он, немного оправляясь, – так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет моджахед! Ну, салам, сын!  – И отец с сыном стали целоваться. – Салам, сын!

– Вот еще что выдумал! – говорила мать, обнимавшая между тем младшего. – И придет же в голову этакое, чтобы сын родной бил отца.

– Не слушай, сын, матери, - говорил Аль-Бульба: она – женщина, она ничего не знает. Какая вам нежность? Ваша нежность – горы да добрый автомат: вот ваша нежность! А видите вот эту винтовку? Он поднял прислоненную к глиняному забору видавшую виды российскую СВДК, - вот ваша матерь! Это все дрянь, чем набивают головы ваши; и медресе, и все те книжки, и Хезбе-Тахрир с аль-Банной и Кутбами – все это от шайтана! – Здесь Аль-Бульба произнес такое слово, которое нельзя употреблять правоверным. – А вот, лучше, я вас на той же неделе отправлю в Вилайят Кандагар. Вот где наука так наука! Там вам школа, там только наберетесь разуму.

– И всего только одну неделю быть им дома? – говорила жалостно, со слезами на глазах, одетая во все черное, худощавая старуха мать. – И отдохнуть им, бедным, не удастся; не удастся и дому родного узнать, и мне не удастся наглядеться на них!

– Полно, полно выть, старуха! Моджахед не на то, чтобы возиться с женщинами. Ты бы спрятала их обоих себе под юбку, да и сидела бы на них, как на куриных яйцах. Ступай, ступай, да ставь нам скорее на дастархан все, что есть. Не нужно лукума, ош аль асфура, и других сладостей; тащи нам всего барана, козу давай! Да араки побольше, не с выдумками араки, не с изюмом и всякими вытребеньками, а чистой, пенной араки, чтобы играла и шипела как бешеная.

Аль-Бульба повел сыновей своих в мужскую часть дома, откуда проворно выбежали две красивые девушки прислужницы в черных паранджах, прибиравшие комнаты. Они, как видно, испугались приезда молодых моджахедов, не любивших спускать никому, или же просто хотели соблюсти свой женский обычай: вскрикнуть и броситься опрометью, увидевши мужчину, и потому долго закрываться от сильного стыда рукавом.

Мужская часть дома была убрана во вкусе того времени, о котором живые намеки остались только в песнях да в народных думах, уже не поющихся более в Афганистане бородатыми старцами слепцами акынами в сопровождении тихого треньканья томбака, на виду обступившего народа. Во вкусе того военного, трудного времени, когда начались разыгрываться схватки и битвы в Афганистане за свободу. Все было чисто, вымазано цветной глиною. На стенах – сабли, ножи, щиты и ружья, хитро обделанный рог для пороху, золотая уздечка на коня и путы с серебряными бляхами. Окна в комнате были маленькие, с круглыми тусклыми стеклами, какие встречаются ныне только в старинных мечетях, сквозь которые иначе нельзя было глядеть, как приподняв надвижное стекло. Вокруг окон и дверей были красные отводы. На полках по углам стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: персидской, турецкой, черкесской, зашедшие в дом Аль-Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые руки, что было весьма обыкновенно в те лихие времена. Шелковые ковры вокруг всей комнаты, огромный дастархан, – все это было очень знакомо нашим двум моджахедам, приходившим каждый год домой на зимнее время; приходившим потому, что у них не было еще машин или коней, и потому, что не в обычае было позволять молодым пуштунам ездить верхом.