|
Последняя акция Анатолия Осмоловского в немецком городе Эссен (октябрь-2000) выглядела так: на большом рейве в самый разгар веселья вдруг вырубается звук и свет, жесткие прожекторы грубо возвращают всех к реальности заброшенного ангара, минута проходит в тягостном непонимании, потом, с трудом глотая волнение, мужской голос говорит из динамиков: "Мы вынуждены прервать дискотеку для того, чтобы передать очень важное сообщение. Только что Россия и Соединенные Штаты Америки обменялись взаимными ядерными ударами". После этого в зал выскакивали, как тролли из табакерок, циничные журналисты с фотокамерами и начинали бесцеремонно снимать выражения лиц недоумевающих, перепуганных, нерасслышавших точно, еще не успевших поверить в этот ужас, людей. Одна девушка, не выдержав столь бездушного отношения прессы к произошедшему, отняла у репортера фотоаппарат. Дальше, безо всяких объяснений, рейв продолжился. Таким образом, отдельная популяция нынешнего "непуганного" web-поколения получала шанс временного провала лет на двадцать назад, когда их родители еще решали вопрос: морально ли в условиях гонки ядерных вооружений заводить детей? Серьезность и ответственность, выраженные на этот раз через маленькую историческую инсценировку, настигли людей именно там, куда ходят, чтобы вести себя несерьезно и безответственно: во время танца, с тающей кислотной маркой во рту.
Первой "акцией" Осмоловского, получившей неслабый резонанс, было выкладывание на Красной Площади из человеческих тел слова "ХУЙ", разобранного ("стертого"?) кремлевской милицией. Это было десять лет назад. Уголовное дело за "хулиганство" длилось почти половину этого срока. Впрочем, информационная прибыль того стоила, о тогдашней группе Осмоловского "Экспроприация Территории Искусства" стали говорить: "А, Э.Т.И., ну это, которые ХУЙ на красной площади сделали". Власть однако, собравшись с силами, переиграла-таки художника. После закрытия уголовного дела, на Красной Площади начали вполне легально играть в баскетбол, давать заурядные рок-концерты и устраивать цирковые фестивали, так что, столь травматично и драматично начатая Осмоловским "десакрализация" святого места была, как и следовало ожидать, использована системой в ее своеобычных целях.
Толик сотоварищи, пользуясь каждым новым скандалом, как трибуной для оглашения своих заостренно левых идей, переползал на пузе одну широкую площадь во время проходившего там митинга непримиримой, но конструктивной и одновременно духовной, оппозиции. Дело было в феврале, так что ползти через грязный соленый московский снег под ногами пенсионеров, с трудом держащих свои советские флаги и картонки со Сталиным -- удовольствие для настоящих акционистов. Кормил всех страждущих бесплатными хлебами у подножий новых идолов, возводимых злым волшебником Церетели, против которого акционисты не раз объявляли художественный джихад, как против мага, воплощающего в бронзе излюбленные кошмары власти. Помнится, среди бела дня, сидя на плече у чугунного гиганта Маяковского и преодолевая боязнь высоты, Осмоловский, прищурившись, осматривал столицу и курил кубинскую сигару. Что он видел с этой точки революционного поэтического парения над городом: бесконечную суету реклам? Тоталитарную правильность улиц и железные стада пробок на Садовом кольце? Или может быть контурный план нового восстания масс, осмысленного и справедливого, как страшный суд? Акционист Осмоловский не поделился с журналистами впечатлениями, издевательски предложив им самим карабкаться к памятнику на плечо, чтобы узнать правду. Никто из представителей масс-медиа такому совету не последовал.
"Никогда и ничего не надо объяснять, но и никогда и ничего не надо скрывать. Дай информации свободно течь сквозь твое тело. Ничто не должно быть обойдено молчанием, но и ничто не должно потонуть в грохоте аплодисментов. И та и другая техники - суть репрессивные инструменты" -- делится Толик своей позицией по прессе.
Вначале своей деятельности, он ничего не знал о Кристофе Шлингезифе, который параллельно вел похожую деятельность во имя тех же идеалов, провоцируя западногерманскую прессу, власть и обывателя.
Последняя акция Шлингезифа (август-2000) развивалась примерно так: к нему, как к прижизненному классику жанра, обратилась администрация Дойче Банка с просьбой организовать для них эффектную акцию, которая потом долго обсуждалась бы в прессе, особенно в журналах для интеллектуалов (непрактичный, но по человечески понятный снобизм "настоящих яппи", финансистов "нового поколения"). - Сколько вы готовы на это потратить? - сурово спросил Кристоф. Дабы не уронить репутацию крутейшего банка, заказчики назвали весьма увесистую сумму. - Мелкими купюрами - уточнил художник. В назначенный день к центральному офису "Дойче Банка" собралась пестрая толпа панков, растаманов, репортеров, художественных критиков, политических активистов и любопытных туристов. Телевидение на опасной высоте кружило над зданием, фиксируя "акцию" из вертолета. В офисе банка нервничали. Никто не знал, что сейчас будет.
Шлингезиф появился на крыше в пижонском костюме и с несколькими раздутыми мешками. Вертолет пришелся очень кстати, лопасти создавали ветер. Остановившись на краю и сделав несколько приветствующих клоунских жестов, Кристоф начал развязывать мешки и вытряхивать килограммы мелких купюр в наэлектризованный немецкий воздух. Люди внизу ловили халяву, толпа немедленно расползлась по проезжей части, остановив движение, полиция ничего не могла сделать, водители из машин и покупатели, выбегавшие из магазинов, забыв все, хватали бумажки, подпрыгивали и махали руками. В этот момент каждый сам мог оценить кайф, авантюрность и абсурд индивидуального предпринимательства. Ребята из Дойче Банка, угрюмо наблюдавшие из окон за бумажным дождем, раздумывали, имеют ли они право выйти и собрать из-под колес хотя бы какую-то сумму от "своих" денег. Впрочем, Кристоф не подвел их, акцию до сих пор обсуждают, причем самые элитарные издания, говорят, не все деньги из разбрасываемых, оказались настоящими, некоторые - ксерокс, спорят, чтобы это значило, в философском, естественно, смысле. Честно сказать, акция очень точно напоминала ремейк той сцены из первого "Бэтмена", где клоун-убийца в исполнении Николсона, сорит по улицам деньгами, подначивая граждан к безумствам. Особенно ясной такая связь станет, если вспомнить, что начинал Кристоф как режиссер-"плагиатор", работавший с трэш-эстетикой т.е. делавший свои фильмы из самых угарных и неоднозначных кусков рекламы, новостей и чужого, желательно - массового, кино. Далее жизнь Кристофа равивалась по схеме "от ток-шоу к революции". Забросив карьеру телеведущего и смачно плюнув на театральные подмостки, он стал настоящим акционистом. "Классический театр это просто тупик, мой талант это талант вампира, который может работать с актерами только если они полностью изъяты из полагающегося театрального окружения, я устраиваю вместе с ними подлинную драму т.е. некое, с трудом предсказуемое и небезопасное приключение"-пояснял режиссер в интервью, впрочем, все это оставалось не совсем ясным, пока не начинались акции.
Общегерманскую славу принесла ему акция "Миллион в Озере". Шлингезиф призвал всех свободных художников, сограждан, имеющих претензии к государству, бездомных, безработных и вообще недовольных буржуазным порядком собраться в "час Х" на берегу озера Вольфгангзее и дружно войти в воду. По его рассчетам, миллион человек, участвующих в таком "революционном крещении" запросто выведет Вольфгангзее из берегов и затопит окружающую местность. Пикантность же плана состояла в том, что на берегу этого водоема находится охраняемая резиденция тогда еще канцлера Коля, который в это время как раз проводит там всякие важные встречи со своими министрами-капиталистами и иностранными империалистами. Превратить сей дворец в подводное чудо, доступное исключительно аквалангистам - вот что задумал художник прямого действия. "Я призываю всех подняться с социального дна, чтобы доказать власти, дно - это ее, а не наше, место".
Неизвестно, получилось бы все это и верны ли были расчеты. Зато известно, что ночью, накануне запланированного радикалами "потопа" окрестности Вольфгангзее напоминали какой-то мрачный фантастический фильм. По дорогам, полям и перелескам к месту встречи пробирались группы участников с фонарями, многочисленные посты полиции на мотоциклах задерживали их "вплоть до выяснения цели прибытия", людей блокировали на вокзалах целыми поездами, сам Шлингезиф появлялся то здесь, то там в комбинезоне автогонщика и требовал свободного прохода для всех приехавших на акцию, граждан. Этот заезд он явно проигрывал. Людей до воды добралось в несколько сот раз меньше, чем требовалось. Канцлер не превратился, как мечталось, в человека-амфибию, описанного Лавкрафтом Дагона -- антропоморфное глубоководное существо, питающееся планктоном и не понимающее по-немецки.
Настоящих бойцов поражения укрепляют. Во время Пасхи Шлингезиф, переодевшись в священника, вместе со своей свитой, то же нарядившейся, как подобает клиру, устраивал альтернативный крестный ход с альтернативными же требованиями и проповедями "отмены налогов" и "роспуска судов", мотивируя все это, кстати, весьма точными цитатами из Святого Писания. Богобоязненный прихожанин, увидев два крестных хода, движущихся навстречу друг другу, не знал, к какому из них примкнуть. На несанкционированных демонстрациях Кристоф со своими друзьями действуют обычно в полицейской форме: размахивают флагами и мерятся силами с "нормальной полицией".В новостной хронике противостояние "двух полиций" выглядит как настоящее высокое безумие и воплощение вещих снов Антонена Арто о "народном театре". "Мы не создаем никакого движения - извиняется постановщик - мы сами и есть движение". Предводительствуемая им толпа нищих, оголтелых и неравнодушных может заявиться с "инспекцией" в дорогой парфюмерный магазин и устроить там бурную дискуссию о модных запахах и популярных политических иллюзиях, в результате такого "диалога" с продавцами и покупателями магазин, естественно, до завтра закрывается. Кристоф и его "труппа" наведывается и в офисы крупных сект, например, в штаб-квартиру сайентологов, где он на полном серьёзе и в присутствии многочисленных свидетелей полемизирует с сайентологическими толкованиями и методиками воздействия на психику "подавленных капитализмом" жертв. На последней же избирательной компании организованный им блок "Шанс-2000" предлагал каждому избирателю зарегистрироваться в качестве кандидата и самому за себя проглосовать, окончательно расторгнув таким образом общественный договор с государством.
Любил участвовать в выборах и другой всемирно известный акционист из Лондона Дэвид Сатч, не доживший нескольких месяцев до миллениума. "Громкий лорд" Сатч, разоблачая невеселый абсурд парламентского спектакля и опасность парализующей пропаганды, выставлялся в сорока компаниях от созданных им же "Монструозной партии лунатизма" и движения "Катитесь в ад!" под лозунгом: "Голосуйте за безумие и помните, что это разумный выбор!". На Даунинг-стрит его, облаченного в леопардовую шкуру и меховую корону, задерживали копы за организацию демонстрации, целиком состоящей из голых красоток -- марш протеста против консервативных мер, урезающих "наркотическую музыку" на британском радио. В одном округе, помнится, его конкурентом оказалась сама миссис Тэтчер, чувствуя, что силы не равны, Сатч попытался отказаться от участия в пользу своего терьера Сплоджа, заявив: "Эту суку должен покрыть настоящий кабель!" Шокировавшая избирателей фраза, ставшая припевом знаменитой песенки "Клэш". Американский собрат и предтеча Сатча Уэйви Грэйви, основатель движений "Никого в президенты!" и "Свиньи одной фермы", выдвигал в первые лица "первого в истории страны черно-белого кандидата", пятнистого хряка Пегасуса, устраивал митинги в его поддержку, совал пятака к микрофону и дрался с полицией, когда та не давала свину высказаться. В этой президентской компании, кстати, участвовали сочувствующие движению - Джефферсон Айрплайн и Гретфул Дэд, они же поддерживали организованный на улицах сбор средств для "выкупа земли с последующим предоставлением ее самой себе". Активист нынешних "свиней одной фермы" растаман-акционист Билл Сандерс, выражая свое отношению к подорожанию жилья, устраивает из выселенных домов настоящие психоделические шедевры, наполняя обреченные на снос домики куклами, манекенами, самодвижущимися и вызывающе звучащими механизмами, заводными игрушками и чучелами животных. А потом продает потрясные открытки с надписью на обороте: " Вы хотели бы жить здесь? И правильно! Этот дом уже уничтожен банкирами. Земля нужна им не за этим!"
Чем отличается акционист от уличного артиста? Прежде всего тем, что он не берет за свои действия денег, а значит, не считает себя наемным работником сферы развлечения прохожих, любой из прохожих может так или иначе участвовать в акции, мертвая категория зрителей-потребителей в этой игре отсутствует. Акционизм это всегда либо скрытый призыв к давно назревшим переменам, либо отчаянное признание невозможности таких перемен, красивые и страстные похороны какой-нибудь утопии. Я помню морозный день, все ту же Красную площадь, 95-ый год. Александр Бренер в одних боксерских трусах и таких же перчатках, разминается на пятачке Лобного места, пробуя ударами невидимого противника и кричит: "Ельцин, выходи!". Я стою на перилах Лобного и размахиваю большим черным флагом с изображением красного злого ощетинившегося кота. "Выходи подлый трус" - кричу я, стараясь, чтобы слова перелетели через зубчатую стену, достигли ушей президента. "Ельцин, выходи!" - кричит Бренер, боксируя воздух. "Выходи, подлый трус!" -- снова и снова повторяю я, поднимая знамя как можно выше, чтобы президенту было из окна видно. Через несколько минут к месту действия подъезжает машина с мигалкой и вышедшие из нее недовольные люди в форме все заканчивают. "Он играет только в теннис" - сокрушенно кричит боксер Бренер, усаживаемый в авто. Если бы президент вышел тогда, с ним, может быть, и драться бы никто не стал, поговорили бы, как нормальные люди, посидели бы где-нибудь, убедили бы друг друга в чем-то. Но времена прямой античной демократии, когда каждый гражданин мог дотронуться до своего избранника и обменяться с ним посильными соображениями, прошли безвозвратно, избранников теперь "транслируют" с помощью ТV, от их имени вещают уполномоченные лица и непосредственность общения в общественной жизни давно уже недостижима. Многие тогда увидели это на конкретном примере.
Были, впрочем, у Бренера и не менее символические победы: сухая чаша бассейна Москва, одуряюще пахнет ладаном - это православные казаки явились выкуривать нас со святого места - внизу я с все тем же флагом, призываю всех собравшихся в мегафон не возвращаться к храму, а устроить в бывшем бассейне место обитания для черных кошек, на манер римского Колизея, тем более, что "черные коты уже несколько веков по недоразумению третируемое четвероногое меньшинство и все мы перед ними в долгу". Вверху, почти в небе, на вышке для ныряния, Бренер, гоняет шкурку своего члена и истошно орет на одному ему известном языке. К нему пытается карабкаться милиция, но она не в состоянии подтянуться и герой продолжает дрочить. Через несколько дней начнется восстановление. Многие, проезжая мимо этого, святого для москвичей, места, до сих пор признаются мне, что, глядя на купола, больше думают о сперме Бренера, а не о Лужкове и боге. Чем отличается акционизм от "перформанса без галереи"? Отсутствием эгоцентризма и саморекламы устроителей, приобретающей черты личного культа, акция вполне может обойтись без автографа, потому что ее задачи гораздо двусмысленнее, чем просто декларация артиста в рамках деятельности, отведенной ему системой.
Вместе с компанией московских акционистов, называвших себя "Фиолетовым Интернационалом", в течении 90-ых мы выходили на большие и "серьезные" митинги с транспорантами "Референду - муда!" или "Лойбы, канах!", разъясняя собравшимся, что "лойбы" это такой третируемый режимом маленький, но гордый народ, а "канах" - орган их народного самоуправления. Устраивали на ночном Арбате необъявленную "зарницу" с игрушечным оружием в руках, чуть было не окончившуюся настоящей стрельбой из-за недопонимания отдыхавших в одном из тамошних ресторанов крутых и деловых парней. Ходили по улицам с банкой "заряженной" воды, предлагая встречным опускать в нее медные предметы и ждать сегодня ночью контакта с внеземным разумом, о чем немедленно сообщать в редакции центральных газет, дабы "прорвать информационную блокаду и донести до народа слова космических братьев". Клеили на жесть дорожных знаков свои "альтернативные" варианты, изображавшие многорукого бога, кентавра с косой на скользкой дороге и пограничника с собачьей головой, ведущего на поводке собаку с головой пограничника в фуражке.
Это всегда воспринималось как социальная терапия, как освобождающий тест, как незапланированное инженерами жизни высказывание, выраженное на недоступном им, вертухаям, языке. Недавно в Париже Осмоловский, протестуя против карательных операций в Чечне, засунул в люк канализации ствол настоящей пушки, даже пытался из нее выстрелить, да помешали бдительные французские власти, не заинтересованные, естественно, в том, чтобы их прекрасные бульвары затопило их же говном.
Кого, спросит читатель, спасет такая "антивоенность"? Что дает такая "политика"? От чего избавляет эта "терапия"? Спасает тех, кто в этом участвует, дает им особый опыт социального инобытия, избавляет от неврозов, вживляемых в нас вездесущей властью. На последнем биеналле-2000 самой многозначительной признали вот какую акцию: целая площадь людей, на самом деле нанятых актеров, битый час изображала обычную жизнь: парочки целовались, старушки кормили голубей, туристы бросали монетки в фонтан, дети облизывали мороженое, роллер опасно скользил по полированному граниту своими колесиками, интеллектуал сидел в летнем кафе и читал Бодрийяра, их было очень много, людей с простыми и понятными ролями. Вдруг одновременно у всех в карманах зазвенел зуммер, как по команде все они встали и ушли, опустошив площадь. Оставшиеся на месте всамделишние, а не подставные граждане, забеспокоились, стали озираться, многие тоже подались побыстрее от греха подальше. В Европе теперь каранвальный протест и классический, "громкий" акционизм не в моде, считается, эта тактика насквозь всем известна, слишком предсказуема, перешла в арсенал больших толп, регулярно штурмующих съезды банкиров. Успех такой безобидной, скорее философской, нежели героической, "Площади" хоронит саму акционистскую утопию о том, что "в обществе спектакля, где продуктивное высказывание более не возможно, остаются возможными и становятся необходимыми продуктивные жесты, цель которых не столько нарушение порядка, сколько обнаружение неадекватности и отчужденности этого, с позволения сказать, порядка" (Рауль Ванейгем "Ассимитричная контратака против штабов идиотизации").
У нас, однако, не Европа, и спасибо за это , нашему, не европейскому, богу. Тут ничего еще не закончилось. Группа молодых московских акционистов собирается в дорогой кинотеатр на сеанс "Бойцовского Клуба". В том, самом пафосном, месте фильма, где темный двойник главного героя призывает своих адептов "начинать драться без предупреждения прямо на улицах, провоцируя случайно встреченных людей, потому что ничего не бывает случайным", ребята в разных частях зрительного зала намереваются начать настоящий жесткий махач. Я не знаю, как будут развиваться события, будем ли мы драться только друг с другом или в свалку включатся соседи по креслам, перестав быть просто зрителями, восприняв призыв с экрана буквально, не знаю, как скоро остановится сеанс, загорится свет, между рядами, чтобы тоже участвовать в нашей акции, пустятся секьюрети. Я знаю только, что хочу идти в это кино вместе с ними.
Алексей Цветков
|
